На сцене зала Чайковского прошли гастроли Венского филармонического оркестра, устроенные фондом "Музыкальный олимп". Под управлением известного немецкого маэстро Кристиана Тилемана самый титулованный оркестр планеты исполнил все симфонии Людвига ван Бетховена.
Полный цикл бетховенских симфоний, да еще сыгранный за четыре вечера, событие исключительное не только по меркам наших залов (и наших оркестров, которые предпочитают выбирать из девяти симфоний самые популярные). Как ни удивительно это может показаться, но Венские филармоники — титаны, небожители, сиятельные артисты, для которых как будто и нет ничего невозможного хотя бы по части графика выступлений (все-таки помимо концертной практики и в Вене, и на гастролях это еще и штатный оркестр венской Штаатсопер и плюс к тому главный оркестр Зальцбургского фестиваля со всеми его сотнями и сотнями событий) — такой марафон осуществили теперь всего-то в пятнадцатый раз за всю свою историю. А история, как известно, внушительная, и в пересчете на хронологию существования коллектива получается, что такие циклы оркестр затевает в среднем даже чуть реже, чем раз в десятилетие.
Впрочем, московская презентация этого цикла убедила в том, что качество отделки бетховенских партитур у оркестра едва ли меняется в зависимости от того, как именно симфонии играются — по две-три в один вечер или по одной раз в месяц. Бывает так, что в подобных стахановских начинаниях некое дополнительное художественное качество рождается именно оттого, что оркестру изначально трудно и непривычно, и на сцену выходят порыв и отвага. От климата игры Венского филармонического это, однако, как-то космически далеко.
Тончайшая выстроенность баланса, непостижимо царственный звук (он, собственно, все тот же, что и сорок, и семьдесят лет назад), идеальные и знающие себе цену ровность, чистота и отзывчивость — все это у чуть менявшихся от симфонии к симфонии составов выглядело совершенно штатным образом, привычно и уютно, как оркестрантские фраки и крахмальные манишки. Это сродни даже не впечатлению от сложно устроенной, но идеально работающей машины; казалось, что это уже совсем другая, уже природная естественность — как у кисти руки, которая двигается себе, и никто не думает о том, как вот тут-то и там-то натягиваются при этом сухожилия и напрягаются мышцы.
Но эталонный уровень оркестрового ансамбля только один из сюжетов этого цикла, и притом, пожалуй, скорее ожидаемый. Сюрпризом же оказалась попытка размышления о том, как нужно играть бетховенские симфонии в XXI веке, предложенная Кристианом Тилеманом. Попытка — потому что маэстро Тилеман все-таки менее мыслитель и аналитик, чем артист волевого, почти деспотичного дарования. Если совсем обобщать, то его Бетховен оказался ближе к большой позднеромантической традиции, и в том, как эти масштабные, размеренные, подчас имперски пышные трактовки звучали у Венских филармоников, безусловно, было редкостное достоинство — мало кому из современных дирижеров удается своим трактовкам Бетховена так органически привить эту старомодную величавость.
Другое дело, что содержательности, оригинальности, эмоциональных нюансов за этими старательно сделанными фасадами часто недоставало. Так было в случае и открывавшей цикл Четвертой, поданной элегантно-торжественно и холодновато, и Шестой, где при всех совершенствах игры Венских филармоников один-единственный раз возникло "если бы да кабы": если бы за пультом стоял кто-нибудь из дирижеров аутентистского лагеря, какой-нибудь Франс Брюгген или Роджер Норрингтон, если бы на бетховенскую поэтику тут смотрели более пристально. По итогам двух первых вечеров (где сыграли симфонии с Четвертой по Седьмую) уже, казалось, можно было готовить ярлыки: в очередной раз четные симфонии проигрывают нечетным, а Бетховен-громовержец дирижеру милее, чем Бетховен-классицист и Бетховен-лирик.
Кристиан Тилеман, однако, от этих обобщений уходил, где мог. На возможные упреки в недостаточной музейности звучания отвечал, с каким-то особым блеском и темпераментом доказывая, что Бетховен, дескать, шире — и в музыке венского классика, как в калейдоскопе, проступали то Вебер (в Четвертой), то Брукнер (в Шестой), то Вагнер (в Седьмой), то Брамс (в Восьмой). А вот Первая и особенно Вторая, ничего не теряя в красочности, прозвучали с совершенно моцартовским brio.
После пиковой по интенсивности и ясности Третьей (ее сыграли в завершение предпоследнего, третьего вечера) казалось, что все главное, собственно, уже сказано. И что заключительный концерт с Восьмой и Девятой симфониями только необходимое в формальном смысле завершение: чем еще заключать этот цикл, как не одой "К радости". На самом же деле именно для Девятой дирижер, как оказалось, приберег самую глубокую и неординарную работу. И не только в первых частях, но даже и в финале удерживал внимание зала не на хоре и солистах, а на поразительной игре оркестра — пусть, мол, миллионы обнимаются, а мы будем заниматься нашим делом.